ДЕБОШ Сегодня мы предлагаем вашему вниманию отрывок из дневника жителя нашего района Андрея Суровцева, который он вел в 20-40-х годах прошлого века. В своем дневнике молодой человек записывал свои мысли и размышления о событиях, которые его волновали. Думается, что современному читателю будет интересно узнать как жили люди в Гродековском районе в середине 30-х годов.
Записки своего отца А. Суровцева редакции «ВП» предоставил Ройнольд Суровцев.
23 ноября 1937 г.
…Это было приблизительно числа пятого октября (автор в то время учился в институте в Новосибирске и находился в отпуске в Гродеково). В семь часов вечера как раз Саня (брат) пришел с работы, брат Гриша был уже раньше дома. В этот день я сходил в баню, мамаша приготовила вкусный обед, и мы решили для аппетита «побаловаться» вином. В тот момент, когда мы уже покончили с первым и готовились приняться за второе, а Гриша уже наполнил бокалы, заходит к нам… Я не знаю, как называть это ненавистное имя, одно напоминание о котором приводит меня в бешенство… Этот гад - В. Овечкин. Поскольку он приходится родным братом Шуры, жены моего брата, то мамаша пригласила его за стол. Таким образом, этот гад оказался со мной за одним столом. Я сразу заметил, что Овечкин где-то, кроме нашего обеда, уже пил вино. За разговором кончился обед, и мы втроем отправились в сад.
Придя в сад, мы сели на скамейку, стоящую недалеко от танцевальной площадки, и запели песню. Тут к нам присоединились Санины товарищи по работе.
В такой компании нас застали сотрудники НКВД. Они, как и должно быть, предупредили о том, чтобы мы прекратили петь, что мы и сделали. Но этим дело не кончилось: мой братишка Саня возмутился. Возмущение это выразилось в одном скверном слове. Он сказал:
- З…цы!
Но сказал он это слово не в глаза агентам, а когда те уже ушли шагов на десять от нас. Однако этого было достаточно, чтобы агенты вернулись. Я хотел было оправдаться, что сказанное к ним не относится, но вот тут-то и проявил себя Овечкин. Вместо того, чтобы пойти на уступки законным требованиям агентов, вступил с ними в спор. Я начал его уговаривать, но он меня не слушал. Тем временем собралась вокруг нас публика. Агенты его арестовали и повели. А так как я имел непосредственное отношение к этому пьяному человеку, то меня они тоже арестовали.
Придя в отделение, я был удивлен, что меня стали обыскивать и вытаскивать из карманов их содержимое: часы, кошелек, папиросы, платки и др. Все это складывали на стол, и дежурный милиционер производил опись моего «имущества». Не обращая внимания ни на какие мои доводы, меня все-таки посадили на гауптвахту.
Я очутился в небольшой квадратной комнате с одним окном и голыми стенами, лицом к лицу с моим «товарищем». Много не распространяясь в разговоре, я расположился в одном из углов. Наконец я все-таки уснул, и так как на голом полу не очень приятно спать, то я проснулся в пять часов утра.
Затем на меня составили протокол, в котором значилось, что я связался с Овечкиным и поднял дебош. Придя домой, я не знал, куда податься: мне было стыдно показываться на глаза родителям…
30 ноября 1937 года
Находясь в отпуске, я как-то стал забывать совершившийся факт, и, приехав сюда на учебу, не стал заявлять куда бы то ни было. А я был обязан заявить об этом в комсомольскую организацию. Во-первых: потому что я знал происхождение Овечкина – он сын какого-то бандита, который как будто бы сейчас не существует. Во-вторых, потому что после этого случая мне рассказали, что он является пьяницей и разгильдяем.
Но вот однажды, когда я уже почти не вспоминал об этом случае, пришло письмо от Сани, в котором он сообщает, что Овечкина арестовали. Причины ареста пока неизвестны. Прочитав это сообщение, я не в силах был больше молчать и поэтому решил сообщить в комитет ВЛКСМ.
Выслушав меня, секретарь задал мне несколько вопросов, затем воскликнул:
- Вы понимаете, что совершили большую политическую ошибку?!
- Понимаю,- сказал я придавленным голосом. И действительно, я понимал всю сущность этого вопроса, да и как не понять, когда на меня сразу обрушилось несколько данных, которые, как выразились однажды на собрании, меня компрометируют. Во-первых, вот этот факт. Во-вторых, у меня брат женат на дочери бандита Овечкина. В-третьих, второй брат у меня находится в заключении или, вернее, находится в исправительно-трудовых лагерях. Осудили его на два года за то, что он отказался работать.
Хотя я считаю, что он неправильно осужден, ибо люди, судившие его (прокурор и следователь), оказались врагами народа. В самом деле, разве можно осудить на два года человека, который более трех лет просился у администрации, чтобы его отпустили учиться? Но администрация его не только не отпускала на учебу, наоборот, сняла его с табельщика и поставила на должность ремонтного рабочего на путь!
После того, как я вышел от секретаря комитета, я чувствовал себя угнетенным. В какую сторону повернется моя судьба? Возможно, меня исключат из комсомола, затем – из института. И тогда – пропала моя учеба, к которой я стремился так упорно!
6 января 1938 года
По прошествии некоторого времени, меня вызвали на заседание бюро курса. На этом бюро разбирали исключительно вот такие же делишки, как и мое.
Кстати нужно сказать, что в нашей организации развелось настроение, которого я даже и выразить не могу. Наши комсомольцы подходят к людям, т.е. к своим же комсомольцам, огульно, как к зарвавшимся чиновникам, нежели к дружной комсомольской семье, в которой не карают за совершаемые преступления, а воспитывают.
Взять хотя бы факт исключения из комсомола Душина. Если заключать из его слов, то он просто-таки ни в чем неповинный человек, предан комсомолу, отличник в учебе. И из слов самого Усольцева можно вывести, что «Душин – парень хороший: учится хорошо и на собраниях всегда дает умные, обдуманные советы, но его нужно из комсомола исключить…(!)».
Видите ли – Душин три раза видел человека, который впоследствии оказался шпионом (о! будь он проклят!). Причем один раз Душин приглашал его к себе на свадьбу, как являющегося некоторым коленом родной жене Душина. Второй раз данный гад пригласил к себе Душина на вечер. Третья же встреча была совсем незначительная.
Ясное дело – за это из комсомола исключать нельзя. Но, несмотря на это, бюро большинством голосов (тридцать против двадцати девяти) исключило Душина из комсомола за … притупление бдительности.
Ну, какая же это была притупленность бдительности, когда человек видел данную сволочь всего три раза!? Есть ли в настоящее время человек, который за три раза разглядит врага? Ведь в наше время враги стараются как можно больше быть конспиративней.
Не будем ходить далеко за примером: у нас сколько человек оказались врагами народа? Причем среди них много слушателей, которые жили и вращались среди нас полтора года. Даже такие были, как Пак (кореец по национальности), который почти год был командиром взвода. Кто мог разглядеть в этих людях врагов народа из наших слушателей? Никто! Пока не докопалась до них наша разведка НКВД, никто и не догадывался о существовании в нашем институте какой-то шайки бандитов или шпионов!
На бюро разбирали еще Бориса Новобранченко за то, что он не посещал политучебу. Когда его спросили, почему он не посещает, то он ответил:
- Не посещаю, потому что сейчас политзанятия посещать вообще нет времени. Сейчас нужно готовиться к экзаменам, а не заниматься политучебой…
И это говорит комсомолец! Да какой же из него комсомолец, если он политучебу предпочитает экзаменам. Это является прямым нарушением устава комсомола и игнорированием решений Х-го съезда ВЛКСМ.
В общем, этот поступок не совместим с пребыванием данного товарища в членах комсомола. Однако, несмотря на все это, бюро постановило, заручившись «честным словом» Бориса, дать ему выговор. Я – против всего этого.
Но вот очередь дошла до меня. Я встал и, запинаясь почему-то, стал рассказывать свои «похождения». Узнав, в чем дело, бюро постановило сделать запрос на место происшествия, дабы узнать от местных организаций их мнение обо мне, о брате и о др. Таким образом, я сейчас ожидаю «приговора» своей судьбы.
В связи с этим у меня так упало настроение, что и представить себе трудно. Раза три я оставил свой портфель в столовой. Один раз – в физкультурном зале. Один раз – в раздевалке и совсем недавно я даже потерял (или оставил в столовой) свой кошелек с деньгами. Благо, что там денег мало было.
И, наконец, последний факт – это несдача экзамена по теоретической механике. Несмотря на то, что я материал все-таки знаю. Как приду к экзаменатору, так я ничего не знаю. Я только и думаю: «Не сдам, наверное, я экзамен…».
Тут вот еще один «фактик» всплывает наружу. Моего братишку Саню (он работал в типографии), оказывается, арестовывали за пьянку. Приведу выдержку из его письма:
«… До праздника, т.е. до ХХ годовщины Октября, я чувствовал себя хорошо, свободно, и думал провести праздник культурно и весело, а не так, как другие думали про меня. К сожалению, у меня этого ничего не вышло…. Утром шестого ноября меня мама искала и в редакции, и у товарищей, но все же нашла у Степана Коцерубы. Я там был потому, что пятого ноября вечером мы набухались, и я не знаю, как попал к Степану. Потом мне рассказали, что я сам пришел к нему ночью пьяным, ну, и меня положили там спать.
Шестого ноября мы выпускали газету (праздничный номер). Конечно, с похмелья голова трещит, ну, и почти не работал, а просто сидел в типографии, ничего не делал.
После обеда вдруг, откуда ни возьмись, приходит милиционер и спрашивает:
- Суровцев Вы будете?
Он предложил мне пойти с ним в отделение. Начальник милиции приказал посадить меня в камеру. А там битком набито людей, конечно, некоторые были знакомые, которые спрашивают, как я попал, но я и сам не знал, за что меня арестовали. Во время пьянки я ни с кем не дрался, ни ругался…. В камере было 36 человек, ну, и поэтому ни сесть, ни лечь было негде. Девятого ноября нас вызывают (так, часам к трем дня дело было) человек восемь. Привели нас к начальнику милиции:
- Если ты, говорит, будешь пить водку, как ты ее раньше пил, то на первое мая опять будешь сидеть у нас.
Вот тут-то мне стало понятно, за что меня посадили!»
Таким образом, мой Саня оказался под надзором милиции. Жалко мне его, а подействовать на него не могу. Я как раньше, так и сейчас предполагаю, что придет время, и он сам одумается.
15 января 1938 года.
Оказывается, мой братишка не сдержал свое слово и опять, двенадцатого декабря, напился пьяный. Приведу полностью письмо брата Гриши: «28 декабря 1937 года.
Здравствуй, братишка Андрюша!
Посылаю тебе свой пламенный привет и желаю всего наилучшего в твоей учебе! Учись, братишка! Хотя ты один у нас выйдешь в люди, а мне уже учиться поздно. А теперь пропишу насчет мамы. Сколько ей говорили: бросай работать! И ты ей денег присылаешь. Но я не знаю, что еще нужно? Она мне говорила:
- Если мне не работать, то нужно Шуре работать, а мне нянчить твоих детей. А мне нянчить тяжелее. Тогда я лучше буду работать!
Как тебе, наверно, известно, она работает на почте уборщицей и когда мыла пол, простудилась. Я не стал настаивать в том, чтобы она легла в больницу. Да и настаивать нельзя, потому что она плачет и говорит:
- Если уж умру, так пускай уж лучше дома.
Ну, и стали возить ее по бабкам-знахаркам. Но, не знаю, бабки помогли или так прошло, но маме стало легче. Деньги, которые ты прислал маме (150 рублей), я получил двадцать пятого декабря, за что мама тебя очень благодарит. Ну, и так расстроилась, что стала плакать над этими деньгами….
Все же Саня не кается (ведь он сидел в милиции на праздники). Попал под надзор, а теперь уже трудно поправиться: куда бы ни поехал, кругом потребуют из милиции документ на право выезда и характеристику. Да и мало того, что он – под надзором, еще и мораль на всю семью. Скажу о себе. Был здесь однодневный сбор военнообязанных. Зашел я в комнату, где сидела комиссия: двое военных, один милиционер, начальник паспортного стола и секретарь парткома Гришин. Только я зашел, меня сразу ошеломили вопросом:
- Это хулиган зашел? – говорит милиционер.
- Какой же я хулиган? – говорю.
- Ну, не ты, так брат!
Ну, что же – мне и «крыть» нечем!
Дальше военный спрашивает:
- Кто был отец?
Я сказал. Дальше задает вопрос секретарь парткома:
- Как жены девичья фамилия, кто у ней брат, кто был отец, есть ли у ней кто за границей?
В общем, я все рассказал, что знал. И все это они в кучу смешали: и то, что держу жену - дочь бандита, что брат один хулиган, другой – заключенный, и отобрали у меня мобилизационный листок, и сейчас я не приписан ни к какой части. Я это понимаю так, что исключен из рядов РККА как чуждоклассовый элемент.
В том, что я женился на такой девушке, я себя ничуть не обвиняю. Потому что, когда я женился, некогда было разбираться. А что касается политических вопросов, то я в то время не разбирал – чья она была дочь.
В корне неверно, чтобы муж был наказан за то, что у жены отец был бандит. Что же из всего этого выходит? Я разойдусь с женой и, следовательно, наказан за нее не буду. Но это – форменное преступление, когда завязался семьей, а потом, выходит, нужно разойтись с женой, и детей пустить в нищету. К этому меня вынуждают! Если есть такой закон, то он не справедлив по отношению к нам, труженикам. Ведь я-то - честный труженик, я предан делу социализма и что же - меня вычеркивают из списков РККА, и, можно сказать, вычеркивают из жизни...
Ну, ладно, пока на этом кончим. До свиданья, заранее поздравляю с Новым годом, с новым счастьем! Твой брат – Григорий Суровцев».
Такие-то дела у моих родных, а, следовательно, и у меня. Ибо такие дела не могут на мне не отражаться».
